ЗАДАЧИ СОЦИОЛОГИИ

Миллс Ч.Р.

"СОЦИОАНАЛИЗ" ЧАРЛЬЗА РАЙТА МИЛЛСА

Работы Чарльза Райта Миллса (1916-1962 гг.) получили широкую известность на его родине в Америке и других странах еще при жизни автора, несмотря на его безвременную кончину в самом расцвете творчества. Вероятно, профессиональный успех Миллса был в немалой степени обусловлен публицистической яркостью и выразительностью его социологических работ. Помимо теоретико-методологических вопросов он стремился писать о наиболее острых и существенных проблемах американского общества середины XX века. В фокусе внимания Миллса — социальная структура США, формирование "властвующей элиты" и "нового среднего класса", распределение власти между общественными группами и институтами, проблемы войны и мира.

Наиболее важная заслуга Миллса — постановка вопроса об ответственности социологии и социологов за судьбы современного мира. Он стремился разработать методологию социологического исследования, которая отвечала бы задачам прогрессивного преобразования капиталистического общества. Миллс считал одним из необходимых качеств социолога критичность и социальную активность. Наука, по его мнению, призвана играть роль основного социально-политического ориентира в общественном и историческом развитии, а не просто описывать факты.

В последний период жизни Миллсом написаны наиболее важные работы: "Белый воротничок" (White collar: The American middle classes. 1951),"Властвующая элита" (Power elite. 1956), "Причины Третьей мировой войны" (The causes of World War Three. 1958), "Социологическое воображение" (The sociological imagination. 1959), "Образы человека" (The images of man. 1960) и др. В 1967 г. его друг и коллега Ирвинг Горовиц опубликовал сборник избранных очерков Миллса под названием "Власть, политика и народ".

Научная карьера Миллса была связана с американскими университетами. Он окончил университет в Техасе в 1939 г. по специальности "Философия и социология". В университете штата Висконсин работал под руководством Г.Беккера и защитил диссертацию о прагматизме (1941). После воины Миллс вел интенсивные эмпирические исследования в Колумбийском университете и бюро прикладных социологических исследований, руководимом Д.Ландбергом.

Несмотря на то, что значительную часть профессиональной карьеры Миллсу пришлось посвятить эмпирическим исследованиям, свою основную задачу он видел в теоретических изысканиях. Среди теоретических направлений, оказавших заметное влияние на его творческое становление, в первую очередь следует назвать прагматизм и марксизм, а среди социологов-классиков, — пожалуй, Т.Веблена и М.Вебера. Возможно, такое сочетание теоретических пристрастий ученого способствовало формированию его леворадикальных политических воззрений. Достаточно сказать, что Миллс был признан одним из идеологов движения "новых левых".

В 1959 г. на русском языке была опубликована книга Миллса "Властвующая элита". Несомненно, это была одна из самых блестящих работ антикапиталистической направленности. В советской периодике развернулось широкое обсуждение работ Миллса. Е.Д.Морджинская, которая резко отрицательно относилась к буржуазным идеологам, опубликовала в "Вопросах философии" статью "Прогрессивное явление в современной американской социологии" (1963. №4). Г.К.Ашин писал о Миллсе в статье "Массовое общество и его критики" (Вопросы философии. 1965. №11). Подборка статей под общим заглавием "Ч.Миллс и вопрос о роли социолога в обществе" была напечатана в №6, 1966 г. В 1977 году В.Ф.Коровин издал монографию "Основные проблемы "новой социологии" Райта Миллса" (Изд-во МГУ). Резонанс, вызванный идеями Миллса, объясняется отчасти вненаучными причинами. В годы жесткой идеологической цензуры Миллс был "впущен" в достаточно обособленные от научного влияния Запада владения отечественной социологии. Антикапиталистическая направленность и пропагандистский дух его работ, сочувственное отношение к социологическому учению К.Маркса соответствовали российской политико-идеологической атмосфере 1950-1960-х гг. Поэтому факт их обсуждения имел скорее идеологический, нежели научный смысл.

Волна интереса к социологическому наследию Миллса схлынула вместе с политическими изменениями в России. С тех пор на русском языке не вышло ни одной крупной работы ученого. Исключение составляет опубликованный в 1968 г. и недавно переизданный перевод главы из книги "Социологическое воображение", выполненный М.А.Кисселем. Взгляд Миллса на задачи социологии и социологический метод может представлять определенный интерес и сегодня. Социология, призванная играть роль ориентира в социально-историческом пространстве, по мнению Миллса, способна выполнить свою основную задачу только тогда, когда она следует классическим традициям, заложенным Г.Спенсером, К.Марксом, М.Вебером, Э.Дюркгеймом и др. Отличительная особенность "новой социологии" — стремление преодолеть абстрактный схематизм "большой теории" Т.Парсонса, с одной стороны, и "абстрактный эмпиризм", свойственный позитивистской социологической школе в лице С.Стауффера, Д.Ландберга, П.Лазарсфельда, — с другой. Миллс предлагает трактовать предмет социологического исследования как пересечение личной судьбы и общественного развития, "биографии и истории". Зигмунт Бауман, по аналогии с учением З.Фрейда, назвал концепцию Миллса "социоанализом" — программой, которая позволяет решать человеческие проблемы, выявляя формирующие их социальные дисфункции и конфликты. В качестве инструмента "социоанализа" предлагается новый методологический подход, заключающийся в использовании "социологического воображения". Он, по мнению Миллса, лишен односторонности и ограничений, которые возникают вследствие ангажированности науки со стороны власти.

Публикуемый текст является переводом главы из книги Ч.Миллса "Социологическое воображение", в которой автор в сжатой форме излагает свой взгляд на общественные задачи социологии.

Л.А. КОЗЛОВА, кандидат философских наук

Ч.Р.Миллс

ЗАДАЧИ СОЦИОЛОГИИ

В наши дни жизнь часто воспринимается как цепь ловушек. Люди чувствуют, что не в состоянии справиться с повседневными проблемами и, как правило, не ошибаются в своих впечатлениях: то, что они непосредственно осознают и стараются сделать, ограничено сферами их частной жизни; их взгляды и возможности замыкаются на работе, семье, соседях; в других сферах жизни они действуют как бы не от своего имени и остаются наблюдателями. Но чем больше они начинают осознавать, пусть еще смутно, цели и опасности, таящиеся за пределами их непосредственной, очень узкой сферы действия, тем больше чувствуют, что попали в западню.

В основе этого чувства, лежат, по-видимому, те безличные изменения, которые происходят в самой структуре обществ континентального масштаба. Факты современной истории — это вместе с тем и факты личных успехов и неудач вполне конкретных людей. В период индустриализации общества крестьянин становится рабочим; феодал либо перестает существовать, либо становится бизнесменом. Когда классы развиваются или переживают упадок, человек либо имеет работу, либо оказывается безработным; когда доля капиталовложений увеличивается или уменьшается, человек либо получает новое дыхание, либо разоряется. Во время войны бывший страховой агент становится солдатом, обслуживающим ракетный комплекс; клерк из магазина — оператором радиолокационной установки; их жены живут в одиночестве; дети растут без отца. Ни жизнь индивида, ни историю общества невозможно понять без проникновения в смысл и того и другого.

Но люди, как правило, никогда не характеризуют тревожащие их проблемы в терминах исторических изменений и институциональных противоречий. Они также, как правило, не связывают и собственное благополучие с крупными взлетами и падениями обществ, в которых живут. Редко сознающие сложную связь между коллизиями собственной жизни и ходом мировой истории, простые люди, обыкновенно, не знают, что означает эта связь для таких, как они, а также для тех форм исторической деятельности, в которых они могли бы участвовать. Их сознание не обладает способностью улавливать взаимосвязь человека и общества, биографии и истории, "я" и мира. Они не умеют улаживать свои личные проблемы путем регулирования тех структурных трансформаций, которые обычно и обусловливают возникновение таких проблем.

Это и не удивительно. В какую еще эпоху столь значительные массы людей были целиком ввергнуты в стремительный поток социальных перемен, сопровождающихся такими крупными потрясениями? То, что американцам неведомы катастрофические изменения, претерпеваемые другими народами, обусловлено историческими фактами, которые в настоящее время быстро становятся "просто историей". История, затрагивающая сейчас каждого человека — это всемирная история. Сегодня на подмостках этой истории на протяжении жизни одного поколения шестая часть человечества перешла от феодального и отсталого уклада к современному, передовому, но все это кажется пугающим. Освобождаются политические колонии; утверждаются новые и не столь явные формы империализма. Происходят революции; люди чувствуют тиски новых типов власти. Возникают тоталитарные общества и либо терпят крах, либо баснословно процветают. В результате двухсотлетнего господства капитализм продемонстрировал собой единственный способ превращения общества в индустриальную державу. После двух веков надежды даже формальной демократией пользуется ничтожно малая доля человечества. Во всем развивающемся мире рушится старый образ жизни, и смутные ожидания становятся насущными требованиями. В развитом мире орудия власти и насилия становятся всеобщими по масштабу и бюрократическими по форме. Само человечество предстает перед нами в настоящее время как сверхнация, на каждом из полюсов которой концентрируются организованные и массированные ресурсы, предназначенные для подготовки третьей мировой войны.

Процесс обретения историей собственных форм сейчас опережает способность человека ориентироваться с помощью традиционных привычных ценностей. Что это за ценности? Люди, как правило, чувствуют, вовсе не находясь при этом в состоянии паники, что прежние способы восприятия и мышления потерпели крах, а нарождающиеся сомнительны, что граничит с моральным вакуумом. Удивительно ли, что простые люди чувствуют свою неспособность противостоять тому большому миру, лицом к лицу с которым они внезапно оказались? Удивительно ли, что они не могут понять смысл этой исторической эпохи и ее влияние на их собственную жизнь? Удивительно ли, что, в порядке самозащиты, стараясь в целом сохранить независимость своей частной жизни, они становятся морально бесчувственными? Удивительно ли в таком случае, что ими постепенно овладевает ощущение безысходности?

В нашу "Эпоху факта" людям необходима не только информация, которая к тому же всецело поглощает их внимание и перекрывает способности усвоить ее. Им необходимы не только навыки здравого смысла, — хотя усилия, затрачиваемые на их приобретение, нередко истощают и без того ограниченные моральные силы.

В действительности люди нуждаются, и они это сами чувствуют, в таком качестве сознания, которое поможет использовать информацию и развить интеллект, чтобы добиться ясного понимания происходящего в мире и самом человеке. Это качество можно назвать социологическим воображением.

1

Социологическое воображение позволяет своему обладателю понять масштабные исторические обстоятельства с точки зрения того значения, которое они имеют и для внутренней жизни, и для объективного жизненного пути различных людей. Оно позволяет увидеть, каким образом в хаосе повседневной жизни у людей часто складывается ложное представление о собственном социальном положении, и учитывать это обстоятельство.

Первый плод этого воображения — и первый урок воспроизводящей его социальной науки — идея о том, что человек может понять собственный опыт и оценить собственную судьбу, лишь ограничивая себя рамками своего времени, он узнает о собственных шансах в жизни только посредством осознания шансов людей, находящихся в тех же условиях. Во многих отношениях этот урок ужасен; во многих отношениях — великолепен. Не знает пределов человеческая способность к величайшему напряжению сил или добровольной деградации, страдать или ликовать, получать удовольствие от жестокости или наслаждаться творчеством разума. Но в наше время стало известно, что границы "человеческой природы" пугающе широки. Мы узнаем, что человек от поколения к поколению живет в определенном обществе, что он проживает свою биографию в рамках, заданных некоторой исторической последовательностью. Самим фактом своего существования он содействует, хотя и не однозначно, формированию контуров общества и развертыванию его истории в то время, как сам создан обществом, его историческим воздействием и побудительной силой.

Социологическое воображение дает возможность постичь историю и биографию, а также способ их социальной связи. Такова его задача и такова перспектива. Осознание этих задачи и перспективы составляет характерную черту творчества классиков социальной теории. Она присуща и Герберту Спенсеру — помпезному, многосложному, всеобъемлющему, и Эдварду Россу — изящному, умеющему приоткрывать завесы, справедливому, Огюсту Конту и Эмилю Дюркгейму; хитроумному и проницательному Карлу Маннгейму. Она является характерной особенностью всего, что осталось интеллектуально непревзойденным в творчестве Карла Маркса, она — ключ к разгадке блистательной и ироничной интуиции Торстейна Веблена, многообразных конструкций реальности Йозефа Шумпетера; она ... служит источником глубины и ясности Макса Вебера. Она проявляется во всех лучших достижениях в области современных исследований человека и общества.

Ни одно социальное исследование, если оно не обращается к проблемам биографии, истории и их взаимодействия в обществе, не заканчивает своего интеллектуального путешествия. Какими бы специальными ни были проблемы, поставленные классиками социальной теории, какой бы ограниченной или, напротив, широкой ни была совокупность характеристик изучаемой ими социальной реальности, мыслители, связывавшие перспективы своей работы с воображением, последовательно выдвигали три рода вопросов:

(1) Какова структура изучаемого общества в целом? Каковы ее существенные компоненты и как они связаны друг с другом? Чем она отличается от других разновидностей социального устройства? Какова роль некоторых внутренних свойств структуры для ее сохранения и изменения?

(2) Каково место данного общества в человеческой истории? Какова механика его изменения? Каково его место и каково его значение для развития человечества в целом? Каким образом то или иное изучаемое нами конкретное свойство влияет на историческую эпоху, в рамках которой оно осуществляется, и само испытывает ее влияние? И об этой эпохе: каковы ее существенные черты? Чем она отличается от других эпох? Каковы характерные для нее способы преобразования истории?

(3) Какие типы мужчин и женщин преобладают в данном обществе в данную эпоху? И какие будут преобладать? Какими способами они отбираются и формируются, обретают свободу и подвергаются репрессиям, становятся восприимчивыми и безразличными? Какие типы "человеческой природы" проявляются в поведении и характере, наблюдаемых нами в данном обществе в данную эпоху? И каково значение для "человеческой природы" каждой из черт исследуемого общества?

Независимо от того, является ли объектом интереса великое государство или второстепенное литературное течение, семья, тюрьма, вероисповедание, — именно эти типы вопросов находились в фокусе внимания лучших социальных мыслителей. Они являют собой интеллектуальные точки опоры для классических исследований человека в обществе, и они же суть вопросы, с неизбежностью поднимающиеся всяким теоретиком, обладающим социологическим воображением. Ибо такое воображение способно переходить от одной перспективы к другой — от политической к психологической, от изучения отдельной семьи к сравнительной оценке национальных бюджетов в мировом масштабе, от теологической школы к военному учреждению; от обсуждения нефтяной промышленности к изучению современной поэзии. Это способность переходить от самых безличных и отвлеченных трансформаций к наиболее интимным свойствам человеческого "я" и видеть связи между обоими. Подоплекой его использования всегда является стремление понять социальное и историческое значение человека в том обществе и в то время, когда он живет...

2

Возможно, самое плодотворное разграничение, с которым работает социологическое воображение, — между "личными проблемами, обусловленными внешней средой" ("the personal troubles of milieu") и "общественными проблемами, обусловленными социальной структурой" ("the public issues of social structure"). Это разграничение является необходимым средством социологического воображения и отличительной чертой всех классических работ в области социальных наук.

Личные проблемы обусловлены характером человека и возникают в сфере его непосредственных отношений с другими, они касаются его "я" и тех ограниченных областей общественной жизни, с которыми он лично и непосредственно знаком. Соответственно, постановка и решение таких проблем, строго говоря, не выходят за пределы личности как носителя биографии, а также непосредственной сферы ее жизнедеятельности — того социального окружения, которое напрямую открыто личному опыту и, до некоторой степени, сознательной деятельности. Возникающая в этом случае проблема — частное дело: человек чувствует, что ценности, которых он придерживается, находятся под угрозой.

Общественные проблемы связаны с обстоятельствами, выходящими за пределы локальной окружающей среды человека и его внутренней жизни. Они соотносятся с организацией множества подобных сред обитания в институты общества как целого, с множеством способов, какими самые разные жизненные среды взаимопроникают и частично совпадают, образуя тем самым более масштабную структуру общественной и исторической жизни. Общественная проблема — это общественное дело: некоторые ценности, разделяемые всеми членами общества, находятся под угрозой... На деле общественная проблема часто связана с кризисом институционального порядка, а также с тем, что марксисты называют "противоречиями" или "антагонизмами".

С этой точки прения рассмотрим безработицу. Когда в городе с населением в 100 000 человек только один не имеет работы, — это его личная проблема, для смягчения которой следует обратить внимание на характер, способности и непосредственные возможности. Но когда нация, обладающая пятидесятимиллионным трудоспособным населением, насчитывает 15 миллионов безработных, — это уже общественная проблема, и в таком случае мы не можем надеяться найти выход в сфере возможностей, открытых отдельному индивиду. Сама структура возможностей потерпела крах. И корректная постановка проблемы, и круг ее возможных решений побуждают нас рассмотреть экономические и политические институты общества, а не просто личные ситуации и характеры разрозненных индивидов.

Рассмотрим войну. Личные проблемы, возникающие на войне, могут быть связаны с тем, как выжить, либо погибнуть со славой; как на ней заработать деньги; как сделать карьеру и добиться более безопасного места в военном аппарате; как содействовать завершению войны. Коротко говоря, проблема войны для личности связана с тем, как в соответствии со своими ценностями занять место в подходящей окружающей среде и там пережить войну, или сделать значимой смерть. Однако структурные проблемы войны имеют отношение к ее причинам, тому, какие типы людей выдвигаются в командование, ее влияниям на экономику и политику, семью и религиозные институты, к безответственности сообщества национальных государств, обусловленной дезорганизацией управления.

Рассмотрим брак. Находясь в браке, мужчина и женщина могут испытывать личные проблемы, но если количество разводов за последние четыре года достигло 250 из каждых 1000 браков, это является индикатором структурной проблемы, имеющей отношение к институтам брака и семьи, а также связанным с ними общественным установлениям.

До тех пор, пока экономика подвержена кризисам, проблему безработицы невозможно решить индивидуальными средствами. До тех пор, пока война присуща национально-государственной системе и сопровождает процесс индустриализации мира, характеризующийся неравномерностью, простой человек в своей ограниченной социальной среде, при психиатрической поддержке или без нее, будет бессилен устранить проблемы, которыми эта система (или отсутствие системы) окружает его. До тех пор, пока семья как социальный институт превращает женщин в дорогих маленьких невольниц, а мужчин — в их повелителей или беспомощных иждивенцев, проблема успешного брака остается неразрешимой с помощью одних только индивидуальных средств.

Как было отмечено, то, что мы испытываем в различных ограниченных средах, часто вызвано структурными изменениями. Соответственно, чтобы понять изменения, происходящие в личностных социальных окружениях, необходимо посмотреть вокруг. И число, и вариации таких структурных изменений растут, поскольку взаимосвязь институтов, внутри которых мы живем, становится все более тесной и сложной. Осознавать идею социальной структуры и точно применять ее — значит быть способным прослеживать связи, существующие между многообразными окружающими средами. Уметь делать это — значит обладать социологическим воображением.

3

В чем в настоящее время заключаются основные проблемы народов и ключевые проблемы индивидов? Чтобы сформулировать и те, и другие, следует с помощью характеристики основных тенденций нашей эпохи определить, какие из принятых ценностей находятся под угрозой, а какие сохраняются и поддерживаются. В обоих случаях, — при опасении за ценности и при их поддержке, — необходимо отдавать отчет, какими вопиющими структурными противоречиями это может быть чревато.

Когда люди дорожат неким набором ценностей и не испытывают ощущения, что им что-либо угрожает, они благополучны. Когда люди дорожат ценностями, но считают, что те находятся под угрозой, они переживают кризис — либо как персональную проблему, либо как общественную. А если людям кажется, что их ценности потерпели крах, они впадают во всеобщую панику.

Однако представьте людей, которые одновременно и не сознают, какие ценности им дороги, и не ощущают над ними какой-либо угрозы? Это состояние индифферентности, которое, если распространяется на все человеческие ценности, превращается в апатию. В заключение представьте, что люди не отдают себе отчета в том, какие ценности им дороги однако, прекрасно сознают опасность? Это состояние беспокойства, тревоги, которая, достигая своего порога, становится неидентифицированной смертельной болезнью.

Наше время является временем беспокойства и индифферентности, еще не получивших своего определения с помощью таких средств, которые позволяют увидеть за ними работу разума и проявление восприимчивости. Личные проблемы, определенные в терминах ценностей и опасностей, часто подменяются мелкими неудобствами, а явные общественные проблемы — простыми колебаниями настроения, что на самом деле неправильно. Ни для ценностей, находящихся в опасности, ни для того, что им угрожает, еще не найдены формулировки. Короче говоря, на их счет еще не сложилось единого мнения. В еще меньшей мере связанные с ними вопросы сформулированы как проблема обществоведения...

В эпоху, последовавшую за Второй мировой войной, ценности, находившиеся под угрозой, часто не осознавались как ценности, а ощущение, что им грозит опасность, не являлось преобладающим. Многие личные тревоги перестают формулироваться; многие социальные болезни и заключения о структурных несоответствиях больше не составляют содержание общественных проблем. Для тех, кто принимает такие унаследованные ценности, как разум и свобода, уже само существование тревоги является личной проблемой, сама индифферентность — общественной проблемой. А состояние тревоги и индифферентности — отличительное свойство нашей эпохи.

Все это так поражает, что часто интерпретируется наблюдателями, как необходимость в смене самих типов проблем, которые необходимо формулировать сегодня. Мы нередко слышим, что проблемы нашего десятилетия, даже кризис нашей эпохи, переместились из внешней сферы — экономики — в сферу качества индивидуальной жизни, а по сути к вопросу, скоро ли наступит то, что следует называть индивидуальной жизнью. Не детский труд, а комиксы, не бедность, а массовый досуг находятся в центре забот. Так же, как и многие личные проблемы, многие крупные общественные проблемы описываются в терминах "психиатрии", и, кажется, нередко это объясняется трогательной попыткой уйти от крупных проблем и забот современного общества. Кажется, что часто такая формулировка основывается на провинциальной ограниченности интереса, который проявляется лишь к западному обществу, или даже Соединенным Штатам, и таким образом на игнорировании двух третей человечества; также часто эта формулировка произвольно отделяет индивидуальную жизнь от институтов, в рамках которых она протекает и которые иногда оставляют на ней более тяжелый след, чем непосредственные окружающие среды, в которых проходит детство.

Проблема досуга, например, не может быть поставлена без рассмотрения проблем труда. Семейные беспокойства по поводу комиксов не могут быть сформулированы в качестве проблем без обсуждения того бедственного положения, которым характеризуются отношения семьи с более поздними институтами социальной структуры. Ни досуг, ни его использование с целью отдыха не могут быть осознаны в качестве проблем, если не определено, в какой мере болезненность и индифферентность формируют социальный и личностный климат современного американского общества. В этом климате не могут быть поставлены и решены те или иные проблемы "частной жизни" без признания кризиса цели, который является частью самой трудовой карьеры людей, включенных в экономическую деятельность.

В настоящее время первостепенная политическая и интеллектуальная задача обществоведа, в данном случае двуединая, — сделать понятным, в чем заключаются основания сегодняшних тревог и индифферентности. Это центральное требование, выдвинутое перед ним другими работниками культурной сферы — физиками, художниками, интеллектуальным сообществом в целом. Думаю, эта задача и эти требования превращают социальные науки в общий знаменатель нашей культурной эпохи, а социологическое воображение — в необходимый образ мышления.

4

В каждую интеллектуальную эпоху тот или иной стиль мышления стремится определять культурную жизнь. В наши дни умами овладевают многие скоропреходящие интеллектуальные увлечения, которые в течение одного-двух лет заменяются новыми. Такой энтузиазм может придать пикантность культурной игре, но отдаляет от интеллектуального маршрута.

Распространение интеллектуального общего знаменателя, конечно, не отрицает существования других стилей мышления или способов восприятия. Но это означает, что более общие интеллектуальные интересы имеют тенденцию проникать именно в эту сферу, чтобы получить наиболее отчетливую формулировку, а получив ее, давать представления о том, как добиться своего если не завершения, то, во всяком случае, полезного продолжения.

Думаю, что социологическое воображение становится главным общим знаменателем нашей культурной жизни и ее отличительной чертой. Такое качество мышления обнаруживается в социальных и психологических науках, но оно, как теперь известно, выходит далеко за пределы этих исследований. Приобретение его индивидами и культурным сообществом в целом происходит медленно и часто наощупь; многие обществоведы сами не знают о нем в достаточной мере.

В то же время, качества социологического воображения в практическом и моральном отношениях регулярно востребуются в литературной работе и политическом анализе. Проявляясь самыми разнообразными способами, они стали основными свойствами интеллектуальных усилий и культурной восприимчивости. Ведущие критики проявляют эти качества так же, как и серьезные журналисты: фактически с этих позиций часто судят о работе обоих. Популярные категории критического анализа, например, возвышенный, средний, низколобый, во всяком случае сейчас, в той же мере социологические, в какой эстетические. Писатели-романисты, чьи серьезные работы воплощают наиболее распространенные определения человеческой реальности, обычно обладают таким воображением и многое делают для того, чтобы удовлетворять требованиям, которые к нему предъявляются. Посредством него достигнута историческая ориентация в настоящем. Хотя в попытках использовать социологическое воображение часто проявляется мода на него, оно не является только модой. Это качество сознания, которое обещает наиболее глубокое и образное понимание наших внутренних реалий во взаимосвязи с более масштабными социальными.

Значение физической науки как гораздо более традиционного стиля мышления, определяющего культурную жизнь, начинает вызывать сомнение. Многие приходят к мысли, что физическая наука как способ интеллектуальной деятельности в чем-то становится неадекватной. Недавние достижения физической науки с их технологической кульминацией — водородной бомбой и средствами ее транспортировки, не были восприняты как решение проблем, которые пользовались широкой известностью и тщательно обдумывались в интеллектуальных сообществах и кругах культурной общественности. Эти достижения справедливо расценили как результат узко специализированных исследований, или по неведению восприняли как удивительные и таинственные. В результате возникло больше как интеллектуальных, так и моральных проблем, чем удалось разрешить, и новые проблемы почти всецело принадлежат общественной сфере, а не компетенции естествознания. В развитых странах принято считать, что дававшее о себе знать завоевание природы, — пиррова победа, — в сущности завершено. И теперь в этих странах крепнет убеждение, что наука — главное средство завоевания, лишена оснований, бесцельна и требует переоценки.

Характерная для современности уважительная оценка науки долгое время ей просто приписывалась, однако сейчас ассоциирующиеся с наукой технологический этос и тип инженерного воображения внушают опасение и кажутся, скорее, сомнительными, чем многообещающими и прогрессивными. Разумеется, технология не исчерпывает содержания науки, но есть опасность, что она может заполнить все научное знание. Ощущение того, что необходимо осуществить переоценку ценностей в физической науке, означает в то же время потребность в новом общем Знаменателе культурной жизни. Научные достижения в области ядерных вооружений могут привести к "необходимости" мирового политического переустройства, но такая "необходимость" не может быть реализована самой физической наукой.

Многое из того, что выдавалось за "науку", теперь представляется надуманной философией; нередко считается, что многое из принимавшегося за "подлинную науку" способно отразить лишь неясные очертания жизненных обстоятельств, среди которых живут люди. Принято считать, что человек науки больше не стремится объяснить реальность во всей ее полноте или выявить истинное предназначение человеческой судьбы. Более того, многим кажется, что в науке гораздо меньше творческого содержания, чем машинерии, управляемой техниками и контролируемой представителями экономических и военных кругов, которые не имеют прямого отношения к науке и не понимают ее этоса и предназначения как способа ориентирования. Между тем, философы, выступающие от имени науки, часто превращают ее в "сциентизм", доказывая, что опыт науки идентичен человеческому опыту и что только с помощью научного метода можно решить жизненные проблемы. Благодаря всему этому многие деятели культуры пришли к ощущению, что "наука" — лживый и претенциозный мессия или уж по крайней мере весьма сомнительный элемент современной цивилизации.

У Ч.П.Сноу есть утверждение о "двух культурах" — культуре научной и культуре гуманистической. Независимо от того, находила ли гуманистическая культура выражение в истории или драматургии, биографии, поэзии или беллетристике, ее духом была литература. Тем не менее, сегодня часто считают, будто серьезная литература во многих отношениях стала второстепенным видом искусства. Если это так, то не только по причине спроса со стороны широкой публики и развития средств массовой коммуникации, и, конечно, не потому, что лишь они имеют значение для серьезной литературы. Причину следует искать в особенностях нашего времени, а также в том, насколько велика потребность мыслящих людей глубоко проникнуть в эти особенности.

Могут ли беллетристика, журналистика, художественное мастерство дополнить историческую реальность и политические факты нашего времени? Какое театральное изображение ада может добавить что-нибудь к войнам XX века? Какие моральные обличения могут быть сопоставлены с моральным бесчувствием людей в тягостный период первоначального накопления капитала? Люди хотят познать социальную и историческую реальность, но часто не находят для этого современных литературных средств. Они жаждут фактов, вникают в их смысл, они стремятся составить "большую картину", которой можно верить и в контексте которой они смогут понять самих себя. Они также хотят ориентироваться в ценностях, приемлемых способах восприятия, эмоциональных стилях и мотивационных структурах. Но найти все это в современной литературе им нелегко. Не имеет значения, можно ли найти в литературе то, что они ищут, важно, что люди часто испытывают разочарование.

В прошлом литераторы выступали в качестве критиков и историков, писали очерки об Англии, рассказывали о путешествиях в Америку. Они пытались охарактеризовать общества в целом, раскрыть их моральные ценности. Если бы А.Токвиль или И.Тэн жили в наше время, были ли бы они социологами? Отвечая на вопрос о Тэне, обозреватель лондонской газеты "Тайме" заключает: "Тэн всегда смотрел на человека прежде всего как на социальное животное, а на общество, — как на скопление групп: он умел постоянно наблюдать, был неутомимым тружеником в своем деле и обладал качеством,... особенно ценным для понимания связи между социальными феноменами, — гибкостью и проницательностью мышления. Он слишком интересовался настоящим, чтобы быть историком, был слишком теоретичным, чтобы пробовать себя в качестве писателя, и придавал чрезмерно большое значение литературным произведениям как культурным документам эпохи или страны, чтобы добиться славы знаменитого критика... Его роль в английской литературе в гораздо меньшей степени может быть связана с английской литературой, чем с моральной интерпретацией английского общества и служит средством выражения присущего ему позитивизма. Прежде всего, он социальный теоретик".

Возможно, в пользу того, что Тэн оставался скорее литератором, чем обществоведом, свидетельствует то обстоятельство, что социальная наука XIX века в значительной мере была занята усердным поиском "законов", которые, по-видимому, сопоставимы с законами, изучаемыми естествоиспытателями. При отсутствии развитой социальной науки критики и писатели, драматурги и поэты были главными, если не единственными фигурами, формулировавшими личные и даже общественные проблемы. Художественное творчество часто сосредоточивается на подобных переживаниях, выражая их с особой остротой, но искусство не обладает интеллектуальной ясностью, требующейся для понимания и смягчения социальных коллизий. Искусство не выражает и не может выразить подобные переживания в качестве личных и общественных проблем, с которыми сейчас сталкиваются люди, намеревающиеся преодолеть беспокойство и индифферентность, а также избежать непоправимых несчастий, к которым они ведут. Художник в действительности не часто пытается это сделать. Более того, творчески одаренный художник сам сталкивается с массой проблем и вполне мог бы рассчитывать на некоторую интеллектуальную и культурную поддержку социальных наук, воодушевленных социологическим воображением.

5

Я хотел бы внести определенность в понимание типов деятельности, которые лежат в основе социологического воображения; показать их значение для политической, равно как и культурной жизни; и, возможно, предложить нечто такое, что требуется для овладения социологическим воображением. Чтобы осуществить поставленные задачи, я должен прояснить природу социальных наук, показать, как они применяются в наши дни, дать краткую характеристику их современного состояния в Соединенных Штатах.

Разумеется, в любой момент своего исторического развития "социальная наука" включает в себя то, что делают люди, справедливо признаваемые за обществоведов, но все они никоим образом не делают одного и того же. Социальная наука включает в себя и то, что сделали обществоведы прошлого, однако ученики по собственному усмотрению создают и воскрешают различные традиции своей дисциплины.

В настоящее время среди обществоведов широко распространена озабоченность, интеллектуальная и моральная, по поводу того, каких направлений следует придерживаться в исследовательской работе. Думаю, эта озабоченность, равно как и способствующая ей неопределенность, проистекает из общего болезненного состояния современной интеллектуальной жизни. И все же среди обществоведов озабоченность ощущается острее, вероятно, из-за того, что раньше для их деятельности были открыты более широкие перспективы; озабоченность вызвана и темами, с которыми они имеют дело, и настоятельной необходимостью в решении актуальных проблем сегодняшнего дня.

В последнее время концепция социальной науки, которой я придерживаюсь, не была преобладающей. Моя позиция противостоит взгляду на социальную науку как на набор бюрократических методов — они препятствуют социальному исследованию своими "методологическими" претензиями, переполняющими работу социолога обскурантистскими концепциями или делающими ее тривиальной путем сосредоточения на незначительных проблемах, которые не имеют отношения к социальным. Эти препятствия, неясности и тривиальности сегодня создали кризис в социальных исследованиях; по меньшей мере, пути выхода из него не указываются.

Некоторые обществоведы настаивают на организации "исследовательских команд", другие стремятся сохранить приоритет индивидуального научного творчества. Кое-кто затрачивает огромную энергию на усовершенствование методов и техник исследования; другие думают, что методы научного творчества интеллектуалов пришли в запущенное состояние и теперь должны быть реабилитированы. Одни выполняют свою работу согласно жесткому набору механических процедур; другие стремятся развить, привлечь и использовать социологическое воображение. Одни, являясь приверженцами крайнего формализма "теории", ассоциируют и диссоциируют понятия таким способом, который кажется курьезным другим — они берутся за разработку терминов только тогда, когда становится ясно, что это усиливает чувственное восприятие и расширяет пределы разума. Одни ограничиваются изучением лишь мелкомасштабных сред в надежде "встроить" их в концепции более крупных структур; другие изучают социальные структуры, в которых пытаются "расположить" более мелкие среды. Одни, пренебрегая сравнительными исследованиями в целом, изучают лишь одно маленькое сообщество, в определенной стране, в определенное время; другие, всецело придерживаясь сравнительного метода, работают непосредственно над социально-национальной структурой мира. Одни ограничивают свои точные исследования ближайшими последствиями человеческих действий; другие занимаются проблемами, которые дают о себе знать лишь в длительной перспективе. Одни специализируются на академических отраслях науки; другие, черпая сведения из всех отраслей, определяют свою специализацию, исходя из темы или проблемы, нимало не считаясь с тем, какое место они занимают в академическом мире. Одни сопоставляют многообразные факты истории, личных биографий, общества; другие этого не делают...

Я полагаю, что то, что может быть названо классической социальной теорией, представляет собой традиционное направление, доступное для осмысления и использования; ее существенной особенностью является связь с историческими социальными структурами, и исследуемые в ее русле проблемы имеют прямое отношение к безотлагательным общественным и настойчивым личным проблемам. Я также полагаю, что сейчас на пути развития этих традиций, как в социальных науках в целом, так и в их академических и политических отраслях, существуют огромные препятствия, но тем не менее тот тип сознания, на основе которого формируются и развиваются эти традиции, начинает определять нашу культурную жизнь и, хотя и смутно, в неясных очертаниях, осознаваться как необходимый.

6

К немалому огорчению тех, кто считается социологом, все неудачные направления этой дисциплины (возможно, за исключением одного) заходили в тупик, причина которого — явный или неявный отказ от решения культурных и политических задач (впрочем, такой отказ присущ и другим общественным наукам)... Поистине замечательное разнообразие интеллектуального труда было вложено в усовершенствование социологической традиции. Интерпретировать это разнообразие как традицию само по себе является дерзостью. И все же, по-видимому, в целом можно согласиться со следующим: то, что ныне считается социологическим творчеством, имело тенденцию развиваться в одном или нескольких из трех общих направлений, каждое из которых, будучи доведенным до крайности, искажается до неузнаваемости.

Первое направление — историческая теория. Например, у О.Конта так же, как у К.Маркса и М.Вебера, социология являет собой энциклопедическое описание всей общественной жизни человека. В то же время она ставит целью историческое описание и систематизацию. Социология — историческая наука в той мере, в какой изучает и использует факты прошлого; социология — систематическая наука в той мере, в какой стремится выделить "стадии" в ходе исторического процесса и повторяемости в социальной жизни.

Теория человеческой истории может довольно легко полностью перевоплотиться в трансисторическую смирительную рубашку, которую набрасывают на исторические факты. Здесь же источник пророческих прозрений (обычно мрачных) относительно будущего. Сочинения Арнольда Тойнби и Освальда Шпенглера — известные тому примеры.

Второе направление — систематическая теория "природы человека и общества". Например, начиная с трудов формалистов, в частности Г.Зиммеля и Л.фон Визе, в социологии стали разрабатываться концепции, направленные на классификацию социальных связей и проникновение в сущность их предполагаемых инвариантных свойств. Коротко говоря, эта тенденция опирается на довольно статичное и абстрактное представление о социальной структуре, интерпретируемой на самом высоком уровне обобщения.

В данном случае исторический подход иногда игнорируется, вероятно, вследствие реакции на утрированное изложение первого направления. С другой стороны, систематическая теория природы человека и общества в целом также легко может превратиться в тщательно разработанный и сухой формализм, в котором главное внимание направлено на уточнение понятий и бесконечную манипуляцию ими. У тех, кого я могу назвать "большими теоретиками", понятия по существу заменяют действительность. Творчество Толкотта Парсонса — наиболее характерный пример систематической теории в современной американской социологии.

Третье направление — эмпирическое исследование социальных фактов и проблем. Хотя примерно до 1914 года кумирами американского обществоведения, где сильно сказывалось также влияние немецких теорий, оставались О.Конт и Г.Спенсер, ранние эмпирические обследования стали развиваться именно в Соединенных Штатах. Эмпирические исследования возникли благодаря эффективной организационной структуре экономических и политических наук. Социология, в той степени, в которой она ориентирована на изучение конкретных сфер общественной жизни, стала восприниматься как некое чудачество в социальных науках, включающее то, что осталось от междисциплинарных академических исследований. Среди них исследования городов и семей, расовых и этнических отношений и, конечно, "малых групп". Как мы увидим впоследствии, получившаяся в результате смесь была преобразована в стиль мышления, который я называю "либеральный практицизм".

Исследования современной социальной действительности могут быть сведены к сериям недостаточно взаимосвязанных и нередко второстепенных наблюдений за средой. Многие направления, получившие развитие в американской социологии, отражают это в полной мере. Лучший пример таких исследований — книги по проблемам социальной дезорганизации. С другой стороны, социологи стремились стать специалистами по технике исследования почти всего, что только существует в обществе; методы у них превратились в методологию.

Характерные черты современного социологического знания могут быть интерпретированы как результат искажения одного или нескольких из перечисленных традиционных направлений. Однако и выполнение первоначальных обязательств социологии также может рассматриваться с позиций ее следования основным тенденциям. В настоящее время в Соединенных Штатах произошло нечто вроде эллинистического соединения разнородных элементов, соединения элементов различных социологии, принадлежащих нескольким западным обществам. Здесь имеется опасность: наблюдая такое социологическое изобилие, другие обществоведы станут проявлять нетерпение, а социологи будут стремиться всюду успеть со своими "исследованиями" и в результате утратят поистине бесценное наследие. Однако в таком положении дел имеются и положительные стороны: социологическая традиция объединяет в себе перспективное представление о развитии социальных наук и взгляд в историческое прошлое. Невозможно в нескольких словах выразить, какой смысл и какую дальнейшую перспективу обнаружат в социологических традициях студенты, но обществовед, который берет накопленные социологией знания на вооружение, будет полностью вознагражден. Овладение этими знаниями помогает развивать новые направления в социальных науках.

Сокращенный перевод с английского

кандидата философских наук

Л.А. КОЗЛОВОЙ

версия для печати